Вхід для користувачів
 




28 липня 2015

Олена СОЛОМАРСЬКА. А вот если бы я не был хохол…

Частина I.

По сторінках листів А.П.Чехова

«А вот если бы я не был хохол, если бы я писал ежедневно, хотя бы по два часа в день, то у меня давно бы была собственная вилла. Но я хохол, я ленив. Лень приятно опьяняет меня, как эфир, я привык к ней — и потому беден».

Олена СОЛОМАРСЬКА.  А вот если бы я не был хохол…

Так характеризує себе Антон Павлович Чехов, пишучи з Ніцци до друзів. І це не єдина ремарка. В іншому листі, до Авілової: «Вы работаете очень мало, лениво. Я тоже ленивый хохол, но ведь в сравнении с Вами я написал целые горы!». І ще: «Прости, голубчик Виктор Александрович, я весьма аккуратно получал твои письма, и заказные и простые, не отвечал же, потому что все никак не мог собраться. Ведь я хохол, а эта нация ленива до неистовства.»Або уже 1903 року з Ялти: «Аппетита нет, кашель. Слава богу, что хоть сплю хорошо, сплю как хохол.»Із гідною подиву настійливістю повторює російський (?) письменник і в  інших своїх листах: «я – хохол».

Безумовно, витоки цього слід шукати у біографії письменника. Відомо, що його бабуся Шимко Єфросинія Омелянівна була українкою, все життя розмовляла українською, носила українську свитку й очіпок, співала українські пісні.

Яскраве свідчення цього знаходимо у спогадах Марії Павлівни, сестри Чехова:

«Бабка Ефросинья Емельяновна была простой крестьянкой-хохлушкой, носила очипок. Как то в Больше-Княжеской на престольный праздник, Егор Михайлович был приглашен с нею на обед к хозяйке – графине Платовой. Подали раков. Бабка, желая показать свою блaгoвoспитанность, хотела рака взять с блюда вилкой. Егор Михайлович толкал ее локтем и ногою под столом, но ничего не достиг. Пришлось объяснить словами Однажды в Княжей в погребе дверь так забухла, что ее никак не могли открыть. Наивная бабка думала, что дверь изнутри держит домовой. – Як вин до соби потяг, – рассказывала она потом. 1870-е гг. Когда бабке Ефросинье Емельяновне нужно было, чтобы ее позвали, она говорила: – Гукатемоть!»[1]

Рідне місто Чехових Таганрог за тих часів фактично теж було українською територією. Недарма брат Антона Павловича Михайло Павлович так згадував про їхні дитячі роки у цьому місті: «В домашних спектаклях Антон был главным воротилой. Будучи еще детьми, мы разыграли даже гоголевского "Ревизора". Устраивали спектакли и на украинском языке про Чупруна и Чупруниху, причем роль Чупруна играл Антон. Одной из любимых его импровизаций была сцена, в которой градоначальник приезжал в собор на парад в табельный день и становился посреди храма на коврике, в сонме иностранных консулов.А згадуючи про дівчину Сашу, що в дитинстві якийсь час жила в їхньому будинку, Михайло Павлович зауважує: «Впоследствии, через пятнадцать лет, когда мы жили в Москве в доме Корнеева на Кудринской-Садовой, она приезжала к нам уже взрослой, веселой, жизнерадостной девицей и пела украинские песни» і, не боячися повтору, додає: «Впоследствии, уже вдовой, она приезжала к нам в Мелихово, где также заражала всех своей веселостью и пела украинские романсы. И Антон Павлович, подражая ей, говорил: -- И-и, кума, охота вам колотиться!»[2]

Про «малоросійське походження»родини Чехових згадував ійого племінник,великий актор Михаїл Чехов, пишучи про приятелювання батька Олександра з бродягою Ларченком: «Малоросс, от природы философ, он всегда чего-то искал, куда-то стремился, всех любил, беседовал с птицами, понимал небеса, был чист душою и честен. Бродяга — не жулик. По фамилии Ларченко, по имени-отчеству Василь Осич…Встречаясь с отцом, он молчал, украдкой косясь на него. Отец тоже косился. Оба с хохлацкими душами, они и без слов понимали друг друга. Так могли они подолгу простаивать вместе, не то договариваясь, не то совещаясь о чем-то»[3].

А яке ж іще потрібно підтвердження національної приналежності, коли сам Антон Павлович під час перепису населення 1897 року недвозначно записує: «національність – малорос».

До речі, своє відокремлення від росіян Чехов чітко висловив у листі 1890 року до Суворина з Гонконгу:

«Ездил я на дженерихче, т. е. на людях, покупал у китайцев всякую дребедень и возмущался, слушая, как мои спутники россияне бранят англичан за эксплоатацию инородцев. Я думал: да, англичанин эксплоатирует китайцев, сипаев, индусов, но зато дает им дороги, водопроводы, музеи, христианство, вы тоже эксплоатируете, но что вы даете?»

Незважаючи на таке ставлення до росіян, характеристика земляків-українців («хохлів»)  майже постійно є  досить іронічна: «Я не читал рассказа Сергеенко. Был он напечатан или еще нет? Интересно было бы прочесть, ибо Сергеенко меня интересует. У этого человека, талантливого немножко и неглупого, есть в голове какой-то хохлацкий гвоздик, который мешает ему заниматься делом как следует и доводить дело до конца.» (лист до Суворина 1891 р.)

А це знову до нього з приводу іншого письменника Потапенка:«Пьеса Потапенко прошла со средним успехом. В пьесе этой есть кое-что, но это кое-что загромождено всякими нелепостями чисто внешнего свойства (например, консилиум врачей неправдоподобен до смешного) и изречениями в шекспировском вкусе. Хохлы упрямый народ; им кажется великолепным всё то, что они изрекают, и свои хохлацкие великие истины они ставят так высоко, что жертвуют им не только художественной правдой, но даже здравым смыслом. Есть даже такое изречение: «факел истины обжигает руку, его несущую».

Отож – нація лінива й уперта. Та попри все Чехов не втомлюється зараховувати себе до неї.

Підшукуючи собі дачу, він охоче прислухається до порад українців, які пізніше стануть його друзями:

«Отправляться опять в Бабкино уже не хотелось, ибо брату Антону нужны были новые места и новые сюжеты, к тому же он стал подозрительно кашлять и все чаще и чаще стал поговаривать о юге, о Святых горах в Харьковской губернии и о дачах в Карантине близ Таганрога. В это время на помощь явился А. И. Иваненко. Сам украинец, уроженец города Сум, Харьковской губернии, он, узнав о стремлениях Антона Павловича, схватился обеими ладонями за щеки и, покачивая головою, стал с увлечением расхваливать свою родину и советовать нам ехать на дачу именно туда. Он указал при этом на местных помещиков Линтваревых, живших около Сум, на Луке. Антон Павлович написал им туда письмо с запросом, и вскоре был получен от них благоприятный ответ».(М.П.Чехов)

Знов-таки, вже купивши дачу у підмосковному Меліхові в листі до постійного кореспондента А.С.Суворина письменник зауважує (лист до Суворина березень 1892 р.):

«Во мне все-таки говорит хохлацкая кровь. Я велел убрать из колодца культурный насос, взвизгивающий, когда качают воду, и хочу поставить скрипящий журавль, который у здешних мужиков будет вызывать недоумение.»

І наче прагнучи проілюструвати «упертість нації» на власному прикладі, ще двічі повертається до цієї теми:

«Приезжайте же. Право, север не так плох, как Вам кажется. К Вашему приезду мы устроим колодезь с журавлем.» (до Лінтварьової, квітень 1892).»

 І тоді ж у листі до Смагіна з Меліхова вже в пародійно-піднесеному тоні:

«В честь самых любимых наших малороссиян — Вас и Наталии Михайловны, и в память Богдана Хмельницкого повелели мы насос в колодезе заменить хохлацким журавлем.»

І не лише журавель, а й інші ознаки українського побуту настирливо вводив письменник у російський пейзаж:

«Появились новый скотный двор, при нем изба с колодцем и плетнем на украинский манер, баня, амбар и, наконец, мечта Антона Павловича – флигель» (М.П. Чехов)

Отож, не цурається великий російський письменник цієї ліниво-упертої нації! Та й справді, чого б це її цуратися, коли село на Сумщині, де письменник жив улітку 1888, виглядає так: «Вокруг в белых хатах живут хохлы. Народ всё сытый, веселый, разговорчивый, остроумный. Мужики здесь не продают ни масла, ни молока, ни яиц, а едят всё сами — признак хороший. Нищих нет. Пьяных я еще не видел, а матерщина слышится очень редко, да и то в форме более или менее художественной.»

Знову відчувається насмішкувато-задерикуватий голос Антоші Чехонте, але ж скільки симпатії до цих людей, що можуть його і чомусь навчити: «Хохлы страстные рыболовы. Я уже со многими знаком и учусь у них премудрости. Вчера, в день св. Николая хохлы ездили по Пслу в лодках и играли на скрипках. А какие разговоры! Их передать нельзя, надо послушать.»

 Як тут не провести паралель з Шевченком, який у своїх повістях теж грав з поняттям «хохол», то зараховуючи себе до цього гурту: «Честь и слава ученому мужу! Как он глубоко изучил изображаемый им предмет. Удивительно! А может быть он хотел просто подсмеяться над нашим братом-хохлом и больше ничего? Бог его знает, только эта волыно-польская песня столь же похожа на песню днепровских лыцарей, сколько похож я на китайского богдыхана.» А то свідомо відсторонюючись:

«- Что же ты не трогаешь? – сказал я ямщику.

- А я думал – сказал ямщик, не вынимая трубки изо рта – что мы так за ними и поедем до самой станции.

- Ах ты, хохол! Как ты скверно думал. Трогай-ка  лошадей проворнее! – сказал я.»

 

Чехов і український театр

Іронічно-пустотлива інтонація не заважає Чехову бути справжнім знавцем корифеїв українського театру: «Будьте счастливы и здоровы, как Мова[4], и богаты, как Кропивницкий. Ваш Карпенко-Карый.»- пише він в листі до свого приятеля, музиканта й письменника А.І. Іваненка.

А лист 1898 р. до Щепкіної-Куперник Чехов підписує: «Остаюсь любящий ВасКум мирошник, или сатана в бочке» - назва відомого на той час водевілю В.Дмитренка.

Особливі стосунки склалися у письменника з видатною українською актрисою Марією Заньковецькою. Ще не познайомившись із нею особисто, але побачивши її вперше під час московських гастролей театру 1887 у ролі наймички в п’єсі Тобілевича, Чехов пише в листі до брата (1887): «Заньковецкая — страшная сила!».

І, мабуть, все ще під враженням від побаченого, наступного року в листі до Суворина так характеризує своє сільське оточення:«Что касается хохлов, то женщины напоминают мне Заньковецкую, а все мужчины — Панаса Садовского».

А безпосереднє знайомство з актрисою десь року 1891 переростає  в дружбу. Він пише Смагіну з Петербурга:

«Вчера до четырех часов утра я ездил по всяким Аркадиям и наливал себя шампанским; со мною ездила хохлацкая королева Заньковецкая, которую Украйна нэ забудэ. Она очень симпатична».

1892. Лист до Лінтварьової:

«Привет всем Вашим. Вам тысяча поклонов и две тысячи пожеланий. Можэтэ себэ представить, я познакомился с хохлацкой королевой Заньковецкой, которую Украйна нэ забудэ. Она тоже хлопочет насчет хутора — хочет, чтоб я купил около нее, в Черниговской губ<ернии>. Барыня веселая».

Мабуть, тісні зв’язки з відомою актрисою дозволили друзям зробити припущення, що стосунки ті є інтимнішими, ніж визнає сам письменник. Однак він це заперечує у листі з Москви до Смагіна 1897 року, говорячи про наміри купити хутір :

«Дела насчет хутора идут вяло. Теряемся в неизвестности и падаем духом. У Заньковецкой я давно уже не был и потому, милостисдарь, Ваши намеки являются гнусною клеветою, за которую Вы мне ответите. Ведь я ни одним словом не намекал на Ваши отношения к Лешковской? Вы влюблены в Лешковскую, я же между тем бываю у Заньковецкой только как простой знакомый и почитатель таланта. Завтра поеду к ней справиться насчет хутора; она кое с кем переписывается и рекомендует мне Черниговскую губ<ернию>, где, по ее словам, много продажных хуторов и где, кстати сказать, нет рек, а одни только пруды».

Не нам судити про їхні ліричні стосунки, але констатуємо захоплення Чехова талантом Заньковецької.

До речі, під час гастролей театру Садовського у Петербурзі, захват був настільки великий, що сам цар  запропонував великій актрисі перейти до імператорського театру, але вона відмовилася. Як згадує сама актриса, намовляв її до цього і сам Чехов (спогади у запису Н.М.Лазурської):

«Он тоже уговаривал меня перейти на русскую сцену, а я в свою оче­редь стыдила его, что он, сам украинец, а подговаривает меня к измене. Журила его, что он не пишет на родном языке. А он мне возражал, что грешно зарывать талант, что на русской сцене дорога шире. Обещал написать пьесу, в которой для меня будет одна роль исключительно на украинском языке. Потом как-то говорил, что уже пишет такую пьесу, но о дальнейшей ее судьбе я ничего не знаю: наши пути разошлись; он начал хворать, ему приходилось жить то в Крыму, то за границей, и больше я с ним не встречалась, а удивительной чистоты душевной был человек»[5].   

Отож, із цього свідчення, крім іншого, робимо висновок, по-перше, що Заньковецька вважала Чехова українцем. І, по-друге,  про бездоганне опанування письменником рідної мови, оскільки, безумовно, роль для Заньковецької, написана українською мовою, мала бути провідною.

 

Художник Нестеров про Заньковецьку

До речі, Чехов був далеко не єдиний у Росії, хто щиро подивляв талант української актриси. У ролі Олени в п’єсі М.Кропивницького «Глитай або ж павук» Заньковецька справила величезне враження на Льва Толстого, яка зберігав подаровану йому актрисою після спектаклю червону стрічку.

 А так писав про знайомство із Марією Заньковецькою відомий російський художник Нестеров ще до того, як доля пов’яже його з розписом Володимирського собору в Києві[6]:

Зима 1884 года. «Малороссийская труппа» после бурных успехов в Петербурге, после неистовых восторгов старика Суворина переехала в Москву. Мы, молодежь того времени, наслушались о том, что Суворин и «иже с ним» превозносят Заньковецкую до Ермоловой, чуть ли не ставят ее вровень с Дузе и подбивают ее перейти от «Наталки-Полтавки» к Островскому, а того лучше - прямо к Шекспиру.

В первое же представление «Наймычки» галерка была полна молодыми энтузиастами. С боя я достал себе билет там, в «раю». Было шумно, все были возбуждены, ждали поднятия занавеса. Вот он взвился перед нами, восторженными, хотя и невзыскательными зрителями. Началась грустная повесть бедной «наймычки»...

 Появление ее на сцене, ее образ, дикция, идущий прямо в душу голос, усталые, грустные очи... все, все пленяло нас, и мы, «галерка», да и весь театр, переживали несложную, но такую трогательную драму несчастной девушки. Украинский говор, такой музыкальный, подлинные костюмы, наивные декорации, эти хатки с «вишневыми садочками» - все нас умиляло. А она, бедная «наймычка», изнывала в своей злой доле. Мы же были всей душой с ней, с «наймычкой» - Заньковецкой. И то сказать: все, что давала нам артистка, было так свежо и неожиданно. И что удивляться тому, что к концу каждого действия вызовы - «Заньковецкая!», «Заньковецкая!» - достигали высшего напряжения? Лекции, этюды, рисунки забывались: мы жили от спектакля до спектакля, от «Наймычки» до «Наталки-Полтавки». Все пьесы, в коих выступала покорительница наших сердец, мы неуклонно посещали. Имена Заньковецкой, Затыркевич, Кропивницкого, Саксаганского, Садовского, Карпенко-Карого и других были нам родными. Нашей вдохновительницей была бесподобная артистка Заньковецкая. Однажды, когда, казалось, артистка превзошла себя, когда ее небольшой, в душу проникающий голос, ее дивные, печальные очи, пламенно дышавшие уста вызывали у зрителей слезы, когда, глядя на нее, душа изнывала от горя, от того, что «наймычка» переживала там, на сцене, и так хотелось быть ее избавителем, - мне пришла в голову шалая мысль написать с Заньковецкой портрет в роли «наймычки».

 Двадцатидвухлетний упрямый малый раздобыл адрес тех «меблирашек», где проживала вся труппа... Спрашиваю номер Заньковецкой - показывают; стучу в дверь - слышу: «войдите».

 Вхожу: передо мной сама несравненная Мария Константиновна, закутанная в оренбургский платок, такая зябкая. Она делает приветливое лицо... Я что-то бормочу, извиняюсь, стараюсь найти почву под ногами, а эта почва куда-то уходит. Однако из тех нелепостей, что я успел наговорить, Мария Константиновна может понять, что я прошу ее попозировать мне в роли наймычки для задуманного портрета, и совершенно неожиданно, без колебаний, Мария Константиновна дает мне свое согласие.

 ...Через несколько дней начались сеансы. Я пишу этюд в полнатуры с тем, чтобы потом увеличить его. Передо мной женственная, такая гибкая фигура, усталое, бледное лицо не первой молодости, лицо сложное, нервное; вокруг чудесных, задумчивых, быть может, печальных, измученных глаз - темные круги... рот скорбный, горячечный... на голове накинут сбитый набок платок, белый с оранжевым, вперемежку с черным рисунком; на лоб выбилась прядь черных кудрей. На ней темно-коричневая с крапинками юбка, светлый фартук, связка хвороста за спиной.

 Позирует Заньковецкая так же, как играет, естественно, свободно, и я забываю, что передо мной знаменитая артистка, а я всего-навсего ученик натурного класса Школы живописи и ваяния. Во время сеанса говорили мало; я волнуюсь, спешу; Мария Константиновна все видит и щадит меня. Однако дело двигается. В часы наших сеансов я невольно всматриваюсь в «быт», в повседневную жизнь перелетной актерской семьи того далекого времени, и эта жизнь так мало отвечает тому, что эти люди изображают на сцене, чем я восхищаюсь сам.

 Вне сеансов меня поразило однажды следующее: шла пьеса, не помню какая; в ней Заньковецкая играла так весело, увлекательно, плясала, пела, ее небольшой, гибкий, послушный голосок доходил до самого сердца. Публика принимала ее восторженно, а мы, «галерка», совсем потеряли головы, отбили себе ладони, охрипли от вызовов.

 Я побежал за кулисы, чтобы лично выразить свои чувства, и вижу: Заньковецкая, та Заньковецкая, что только что пела, плясала, выходила на шумные вызовы, была сейчас подвязана теплым платком; она, как львица в клетке, бегала по сцене, стонала, кого-то проклинала: у нее жестоко болел зуб. Все в смятении не знали, что делать, как приступиться к ней... Мы, почитатели, живо ретировались и быстро очутились на своих «горных вершинах».

 Антракт кончился, занавес поднят, что же?.. наша несравненная пляшет... куда девался теплый платок, что сделалось с зубной болью - аллах ведает!.. Мы поражены, восхищены, но за кулисы в следующий антракт носа не кажем. Было ли все виденное нами достигнуто артисткой силой ее воли, дисциплины, или таково магическое действие искусства, увлечение ролью, а может быть, и то, и другое вместе?.. Так или иначе - она все преодолела, поборола «немощную плоть».

 Этюд мой был кончен, вышел похожим; я был счастлив и доволен, поблагодарил Марию Константиновну, продолжал ходить на спектакли с ее участием. Дома работал портрет, и он не одному мне казался тогда удачным; помнится, удалось уловить что-то близкое, что волновало меня в «Наймычке».

 Позднее, году в 1897, зашел ко мне Поленов, увидал портрет, остался им доволен, а я незаметно к тому времени охладел к нему и как-то однажды взял да разрезал его на части; такое бывает с нами в какие-то минуты... Изрезал и успокоился, а через много лет принес в дар родной Уфе коллекцию картин, этюдов моих современников, частью и своих; туда попал и этюд, написанный с Заньковецкой. Он и посейчас в Уфимском музее.»

 

Життя у Меліхові

Купивши нарешті Меліхово через його дешевизну, письменник майже вибачається за це перед друзями і не криється, що українське життя йому було б миліше:

«По ночам у нас кричат совы, предвещая скорую продажу нашего имения с аукциона. Купил я имение на таких милых условиях, что аукцион сей есть отнюдь не плод моей мнительности. Когда же он, т. е. аукцион, состоится, то я перееду на жительство в Нежин, где куплю себе дом и буду солить огурчики.

Знаете, я чуть было не купил имение в Черниговской губ<ернии>, недалече от Бахмача. Заньковецкая сватала. Если бы не купил на севере, то наверное купил бы около Заньковецкой» (квітень 1892, лист до Лінтварьової)».

Читаючи, про «північ», мимоволі уявляєш собі щонайменше Архангельську губернію. Аж ні, Меліхово розташоване у Московській губернії, на відстані 80 км від Москви. Але для «хохла» Чехова – це вже справжня північ.

І ця сама тема, трохи гумористично, тоді ж таки повторюється у листі до іншого адресата:

«Всё изменилось под нашим Зодиаком, милый Казимир Станиславович. Купил я имение не в Малороссии, как хвастал, а на севере диком, в Серпуховском уезде, в 2–3 часах езды от Москвы».(лист до К.Баранцевича, квітень 1892)

До речі, його ставлення як до «північного краю», так і до України було недвозначно висловлено ще раніше, у кількох листах:

«Теперь сижу я у окна, пишу, поглядываю в окно на зелень, залитую солнцем, и уныло предвкушаю прозу московского жития. Ах, как не хочется уезжать отсюда! Каналья Псел, как нарочно, с каждым днем становится всё красивее, погода прекрасная; с поля возят хлеб… Москва с ее холодом, плохими пьесами, буфетами и русскими мыслями пугает мое воображение… Я охотно прожил бы зиму подальше от нее».(Плещееву А. Н., 13 серпня1888)

«Будь я одинок, я остался бы в Полтавской губ., так как с Москвой не связывают меня никакие симпатии. Летом жил бы в Украйне, а на зиму приезжал бы в милейший Питер… Кроме природы ничто не поражает меня так в Украйне, как общее довольство, народное здоровье, высокая степень развития здешнего мужика, который и умен, и религиозен, и музыкален, и трезв, и нравственен, и всегда весел и сыт. Об антагонизме между пейзанами и панами нет и помину».(лист до Плещеєва, червень 1888))

Любов’ю  до полтавського краю, до української природи просто просякнутий цей пасаж з останнього листа:

«Были мы в Полтавской губ. Были и у Смагиных и в Сорочинцах. Ездили мы на четверике, в дедовской, очень удобной коляске. Смеху, приключений, недоразумений, остановок, встреч по дороге было многое множество. Всё время навстречу попадались такие чудные, за душу хватающие пейзажи и жанры, которые поддаются описанию только в романе или в повести, но никак не в коротком письме…! Какие свадьбы попадались нам на пути, какая чудная музыка слышалась в вечерней тишине и как густо пахло свежим сеном! То есть душу можно отдать нечистому за удовольствие поглядеть на теплое вечернее небо, на речки и лужицы, отражающие в себе томный, грустный закат…»

З психологічної точки зору симптоматичним є наступний лист Чехова до головного свого сповідника Суворина стосовно титульного героя п’єси«Іванов»  (30 грудня1888):

«Перемена, происшедшая в нем, оскорбляет его порядочность. Он ищет причин вне и не находит; начинает искать внутри себя и находит одно только неопределенное чувство вины. Это чувство русское. Русский человек — умер ли у него кто-нибудь в доме, заболел ли, должен ли он кому-нибудь, или сам дает взаймы — всегда чувствует себя виноватым. Всё время Иванов толкует о какой-то своей вине, и чувство вины растет в нем при каждом толчке. В I акте он говорит: «Вероятно, я страшно виноват, но мысли мои перепутались, душа скована какою-то ленью, и я не в силах понимать себя…» Во II акте он говорит Саше: «День и ночь болит моя совесть, чувствую, что глубоко виноват, но в чем собственно моя вина, не понимаю…»

В характеристике Иванова часто попадается слово «русский». Не рассердитесь за это. Когда я писал пьесу, то имел в виду только то, что нужно, то есть одни только типичные русские черты. Так, чрезмерная возбудимость, чувство вины, утомляемость — чисто русские. Немцы никогда не возбуждаются, и потому Германия не знает ни разочарованных, ни лишних, ни утомленных… Возбудимость французов держится постоянно на одной и той же высоте, не делая крутых повышений и понижений, и потому француз до самой дряхлой старости нормально возбужден. Другими словами, французам не приходится расходовать свои силы на чрезмерное возбуждение; расходуют они свои силы умно, поэтому не знают банкротства.

Понятно, что в пьесе я не употреблял таких терминов, как русский, возбудимость, утомляемость и проч., в полной надежде, что читатель и зритель будут внимательны и что для них не понадобится вывеска: «Це не гарбуз, а слива».

Тут поруч із проникливою, хоч може й надто узагальненою характеристикою німців та французів, основну увагу зосереджено на психології «русского человека». Така самохарактеристика імовірна. Згадаймо знов-таки Шевченка, що писав «наша русская хандра». Але підсвідомість переважає, і тому тут ні сіло ні впало з’являється українська приповідка: це не гарбуз, а слива.

До речі, в кореспонденції Чехова знайдемо також характеристики представників інших етносів, з якими йому доводилося стикатися, зокрема, татар і поляків.

З татарами письменник спілкувався в Криму, який тоді абсолютно не був «руським», а саме татарським. У 1890 він пише до рідних з Криму: «Татар очень много: народ почтенный и скромный»

А ще раніше року 1888 у листі до Суворина, хай і в притаманній йому трохи гумористичній формі, письменник висловлює не лише неабияке зацікавлення освітою татарської молоді, а й розуміння хижацької політики російського уряду стосовно «меншин»:

Кстати о Феодосии и татарах. У татар расхитили землю, но об их благе никто не думает. Нужны татарские школы. Напишите, чтобы деньги, затрачиваемые на колбасный Дерптский университет, где учатся бесполезные немцы, министерство отдало бы на школы татарам, которые полезны для России. Я бы сам об этом написал, да не умею».

А у 1890 під час подорожі до Сахаліну, перебуваючи у Сибіру, він дуже високо оцінює як поляків, так і татар:

«Кстати уж и о поляках. Попадаются ссыльные, присланные сюда из Польши в 1864 г.Хорошие, гостеприимные и деликатнейшие люди. Одни живут очень богато, другие очень бедно и служат писарями на станциях. Первые после амнистии уезжали к себе на родину, но скоро вернулись назад в Сибирь — здесь богаче, вторые мечтают о родине, хотя уже стары и больны. …Быть может, и про татар написать вам? Извольте. Их здесь немного. Люди хорошие. В Казанской губернии о них хорошо говорят даже священники, а в Сибири они «лучше русских» — так сказал мне заседатель при русских, которые подтвердили это молчанием. Боже мой, как богата Россия хорошими людьми! Если бы не холод, отнимающий у Сибири лето, и если бы не чиновники, развращающие крестьян и ссыльных, то Сибирь была бы богатейшей и счастливейшей землей».

 

Чехов і Шевченко

Знання української мови дозволяло Чехову оцінити велич Шевченка, до творчості якого він виявляв неабиякий інтерес. Так у 1894 році, пишучи до Линтварьової під час своїх подорожей Європою він згадує: «Был я в Львове (Лемберге), галицийской столице, и купил здесь два тома Шевченки».

Але цей інтерес не новий. Найцікавішим для нас є лист до перекладача Шевченка російською мовою І.Бєлоусова, написаний ще 1887 року, де Чехов виступає як справжній філолог-літературознавець:

«Приношу Вам, добрейший Иван Алексеевич, мою искреннейшую благодарность за присылку мне Вашей симпатичной книжки. Ваша любезность дала мне случай поближе познакомиться с Вашим талантом и возможность, избегнув обычные комплименты, засвидетельствовать с уверенностью Ваше право на титул поэта. Ваши стихи полны живого поэтического чувства; Вы теплы, знакомы с вдохновением, обладаете формой и, что несомненно, литературны. Самый выбор Шевченко свидетельствует о Вашей поэтичности, а перевод исполнен с должною добросовестностью. Скажу Вам откровенно, что Ваша книжка более, чем какой-либо из новейших стихотворных сборников, похожа на то, что у нас называется «трудом», хоть она и безбожно мала.

Бранить Вас, конечно, будут. Главный недостаток книжки — это ее небольшой объем. Поэт, если он талантлив, берет не только качеством, но и количеством, а из Вашего сборника трудно составить себе понятие ни о Вашей, ни о шевченковской физиономии. Ссылка же на то, что Вы еще молоды или что Вы еще «начинающий», послужить Вам оправданием не может: раз решаетесь дать книгу, так давайте и физиономию автора.

В стихе есть шероховатости. Наприм<ер>:Иль один от скуки ради… (стр. 27).

Два предлога: от и ради… Или: Беседуют два часовых (стр. 32).Толкуют двое часовых — было бы звучнее и литературнее. Или:Течет речка край города (стр. 26) и слова «талана», «батька» и проч.Это уж не строгий перевод, и т. д.

Мне кажутся прекрасными стихи «Вдова», стр. 20, стр. 23, «Украинская ночь». Я плохой критик, а потому, простите, не могу заплатить должную дань Вашей книжке. Как любитель и почитатель всего симпатичного, что изредка мелькает на нашем книжном рынке, я могу только от души пожелать Вам полного развития Вашего таланта, уверенности, силы и успехов; не спеша и работая помаленьку, Вы добьетесь своего — в этом я уверен и заранее радуюсь. Пожав Вашу руку, пребываю должником.А. Чехов».

 

Чехов і Гоголь

Особливе ставлення Чехова до Гоголя, крім суто літературних міркувань, мабуть, підсилювалося схожістю їхніх доль. Наче відповідаючи тим, хто дорікав обом письменникам за те, що вони писали російською мовою, у відповіді на лист до Плещеєва, в якому останній закидає йому начебто висміювання українофільства в оповіданні «Іменини», знайшовши там натяки на українських патріотів Линтварьових, Чехов пристрасно заперечує:

«Украйнофил не может служить уликой. Я не имел в виду Павла Линтварева. Христос с Вами! Павел Михайлович умный, скромный и про себя думающий парень, никому не навязывающий своих мыслей. Украйнофильство Линтваревых — это любовь к теплу, к костюму, к языку, к родной земле. Оно симпатично и трогательно. Я же имел в виду тех глубокомысленных идиотов, которые бранят Гоголя за то, что он писал не по-хохлацки, которые, будучи деревянными, бездарными и бледными бездельниками, ничего не имея ни в голове, ни в сердце, тем не менее стараются казаться выше среднего уровня и играть роль, для чего и нацепляют на свои лбы ярлыки.» (Плещееву А. Н., 9 октября 1888)

Любов Чехова до гоголівських творів навіть спонукає шукати собі дачу у місцях, ним описаних. А оскільки сатирично-гумористичний характер творчості був спільним для обох письменників, хоча у Чехова все ж брав гору саме м`який  гумор, то у цих пошуках він неодноразово згадує комічні персонажі творів Гоголя:

 «Я уже нанял себе дачу в усадьбе на реке Псле (приток Днепра), в Сумском уезде, недалече от Полтавы и тех маленьких, уютных и грязненьких городов, в которых свирепствовал некогда Ноздрев и ссорились Иван Иваныч с Иван Никифоровичем». (Плещееву А. Н., 31.031888)

Або ще:

«Я нашел себе дачу и вчера послал задаток. Город Сумы Харьк<овской> губ., на реке Псле (приток Днепра), недалеко от Полтавы. Я нанял флигель в усадьбе, за 100 руб. в лето; флигель с трех сторон окружен садом; близки пруд и река. Буду всё лето кружиться по Украйне и на манер Ноздрева ездить по ярмаркам». (Лейкину Н. А., 29 марта 1888)

«Хутор, к<ото>рый я смотрел, мне понравился. Очень уютное, поэтическое местечко. Великолепная земля, заливной луг, Хорол, пруд, сад, а в саду изобилие фруктов, садо́к для рыбы и липовая аллея… Не сошелся я с хозяином казаком в трехстах рублях. Больше того, что я предлагаю ему, дать я не могу и не дам, ибо он просит несправедливое. На случай, если он согласится, я оставляю одному приятелюдоверенность для совершения купчей, и, пожалуй, не успеет еще наступить октябрь, как я попаду в сонм Шпонек и Коробочек» (Суворину, 1889)

А в одному з листів до Суворина, порівнюючи Гоголя з Гончаровим і віддаючи пальму першості своєму улюбленцю, Антон Павлович наче мимоволі імітує гротескну манеру великого сатирика:

«Между прочим, читаю Гончарова и удивляюсь. Удивляюсь себе: за что я до сих пор считал Гончарова первоклассным писателем? Его «Обломов» совсем неважная штука. Сам Илья Ильич, утрированная фигура, не так уж крупен, чтобы из-за него стоило писать целую книгу. Обрюзглый лентяй, каких много, натура не сложная, дюжинная, мелкая; возводить сию персону в общественный тип — это дань не по чину. Я спрашиваю себя: если бы Обломов не был лентяем, то чем бы он был? И отвечаю: ничем. А коли так, то и пусть себе дрыхнет. Остальные лица мелкие…взяты небрежно и наполовину сочинены. Эпохи они не характеризуют и нового ничего не дают. Штольц не внушает мне никакого доверия. Автор говорит, что это великолепный малый, а я не верю. Это продувная бестия, думающая о себе очень хорошо и собою довольная. Наполовину он сочинен, на три четверти ходулен. Ольга сочинена и притянута за хвост. А главная беда — во всем романе холод, холод, холод… Вычеркиваю Гончарова из списка моих полубогов

.. Зато как непосредственен, как силен Гоголь и какой он художник! Одна его  «Коляска» стоит двести тысяч рублей. Сплошной восторг и больше ничего. Это величайший русский писатель.»

Стилістичну схожість Чехова і Гоголя помітило багато дослідників його творчості. Зокрема, письменник Борис Зайцев, якого неодноразово цитує канадський літературознавець І.Овечко:

«Гоголівською манірою писання Чехов користувався також при написанні листів. Ось як він писав про Венецію:

«Кращого за Венецію міста я в своєму житті не бачив… Тут собор св.. Марка – щось таке, чого й описати не можна…»

І далі слова, що їх – як слушно твердить Б.Зайцев, - міг би написати і Гоголь:

«А вечір! Боже ти мій Господи! Ввечері з непривички й померти можна…»[7]

 

Українізми у мові Чехова

Етнічна приналежність людини часто відображається у її мові. Листи Чехова, особливо раннього періоду,  дають багату поживу для вивчення його «українськості».  Ці українізми можна розподілити на дві групи : а) неусвідомлені; б) усвідомлені.

 

Неусвідомлені українізми

Найцікавішою є безумовно група неусвідомлених українізмів, той «суржик», який ще й досі чудово почувається у говірці будь-якого українця, що не вивчав фахово української мови. Їх ми розподілили на 2 групи:

1.                 Орфографічні та граматичні

2.                 Лексичні

 

Орфографічніта граматичні українізми:

Чисто орфографічний українізм, це, здається, лише написання выздоровлю замість выздоровею:

«Вот выздоровлю и начну опять решать, теперь же все забросил».

Інші ж орфографічні варіації зазвичай сполучаються із граматичними відхиленнями від російської норми.

«Получил письмо от Гаврилы Харченка, который когда-то жил у нас в мальчиках» - відмінювання прізвищ є характерним для української мови.

Неодноразово в листах уже 1890-х років зустрічається слово надпис (чоловічого роду) замість російського надпись, як-от:

Чтобы не терять времени, посылаю Вам рукопись и письмо с надписом «личное» через редакцию(1896), або: Кстати, заодно пришли мне на добрую память и свои книжки, по возможности все, с приличным надписом(1899).

Досить часто зустрічається українізована форма з префіксом по-:

Это можно видеть из одного того, что в таганрогскую таможню поступил, когда уж оттуда всё повыкрали(1883) Все мы давно повыросли(1899) «Провинциалку» придется посократить(1903).

І майже регулярним є вживання українського прийменника за замість по після дієслова скучать та його синонімів:

«Настроение его духа, насколько я смыслю, нельзя назвать хорошим: опечален смертью матери, тоскует за Вами» (1884)

«За словарями я буду скучать, поскучайте и Вы за моим подарком» (1889)

Так само розмовно-українською є й форма заарестовать (заарештувати)  якої не цурається письменник:

«Я немножко захворал, заарестован доктором и лежу теперь в клинике профессора Остроумова».(1897)

«Когда я приехал в Москву, у меня пошла кровь по-настоящему; доктора заарестовали меня и засадили в темницу, сиречь в клиники».(1897)

«У меня подгуляли легкие. 20 марта я поехал в Петербург, но на пути у меня началось кровохарканье, эскулапы заарестовали меня в Москве, отправили в клиники и определили у меня верхушечный процесс».(1897)

Залюбки вживає автор листів і український кличний відмінок:

«Вот почему я так долго не писал Вам, друже и мой бывший коллега. Обо всем расскажу Вам, друже, если останусь жив и если у Вас будет охота слушать такого неумелого рассказчика, как я».(1890) «Милый друже, я пришлю тебе юмористический рассказ» (1898)

А ласкавий зворот до дружини бабуня – теж з українського репертуару:

«Из тебя, бабуня, выйдет года через два-три актриса самая настоящая, я тобой уже горжусь и радуюсь за тебя».(1903)

А як заперечити «українськість» Чехова, читаючи у його листі до Н.Єжова 1888 року: «Мне сдается, что, оженившись, Вы не замедлите приняться за серьезную работишку, т. е. почувствуете, что в «Осколках» Вам тесно, как в клетке».

Іще один подих українськості, це вживання суфіксу – иха у незліченних жіночих іменах:

«Этим летом мадам Гамбурчиха не будет жить в Звенигороде. (1885) Видал Сувориху?» (1887) «Так называет Вас Сысоиха, у которой я был вчера».(1889) А ще: Алферачиха, Сувориха…

А такі форми як людями, ходят гуси с гусенятами, рибалки  замість рыбаки,воробчик  (горобчик) тобто воробушек, жайворонки, видмеди - мабуть, викликали посмішку в адресатів цих листів.

Знаменною для українця є також форма «попостить» (від «постити») замість «попоститься»

Та безумовно найцікавішою в епістолярній спадщині Чехова є група лексичних українізмів.

От у 1890 він пише рідним: «Ах, икра! Ем, ем и никак не съем. В этом отношении она похожа на шар сыра. Благо, несоленая».Автентичний росіянин навряд чи зрозуміє, до чого тут оцей шар, або уявить собі щось несосвітенне: ікра, згорнута у якусь кулю . Адже для цього слід знати, що це слово означає українською.

А у листах до Кніппер-Чехової 1902 року читаємо:

«Простыни, сорочки денные, может, Маша привезет».

І ще:

«У меня в шкафу набралось очень много сорочек, денных и ночных, до безобразия много, так что я отобрал штук пять и отдал матери для уничтожения.»
Цікаво було б знати, як Ольга Леонардівна відреагувала на ці «денні сорочки» в листах великого російського письменника вже майже наприкінці його життя!

Інший приклад неусвідомленого українізму бачимо у листі Чехова з Ялти до Соболевського (1899): «Дорогой Василий Михайлович, большое Вам спасибо за письмо. Что о Париже и о французах вообще нельзя судить по газетам— в этом я убедился прошлой весной, когда был в Париже. Это лучший курорт в свете, и нигде русские не чувствуют себя так здорово, как в Париже.» Ну хіба «истинно русский» міг би переплутати «мир» і «свет»?

Перекладу (але не для адресата – брата Олександра) потребував би і цей жартівливий текст: «Помни, что ты обязан мне многими благодеяниями и что ты, как бы ни было, бедный родственник, который должен меня почитать, так как у меня собственное имение и лошади. У тебя же злыдни».(1894)

 Ну а знамените українське «здоровенькі були» у різних варіаціях зустрічається у багатьох листах уже й до росіян: «Бывайте здоровеньки, да хранят Вас ангелы небесные» (до Андрєєвої з Ніцци, 1901); «Будьте здоровеньки, не хандрите» - до Миролюбова з Ялти 1903.

Усвідомлені українізми

А тепер оглянемо групу «усвідомлених» українізмів: ідеться про українські слова чи звороти, які письменник свідомо вводить у свій лексикон для створення певного стилістичного ефекту.

Насамперед, це ціла група приказок та прислів’їв або відтворених повністю, або трохи перефразованих:

У листі до українки Лінтварьової (1892):

«Спешу Вас обрадовать, уважаемая Наталия Михайловна: нож от второго плуга нашелся, и мы уже препроводили сей плуг в Сумы, доказательством чего служит прилагаемая квитанция. На тебе, убоже, що нам не гоже.»

 Тут Чехов наводить один з численних варіантів цього прислів’я: убоже – кличний відмінок від убогий.

Кілька прислів’їв зустрічаємо в листах до Суворина:

«Я послушаюсь того хохла, который сказал: «колы б я був царем, то украв бы сто рублив и утик». Пока я маленький царек в своем муравейнике, украду сто рублей и убегу».(1888)

І якщо тут суто українське слово «утік» звучить у перекладі у наступній фразі, то нижче подане прислів’я вже не підлягає перекладу:

«Спасибо за обещание выслать словари. Казав пан — кожух дам, слово его те́пло…» (1889)

А трапляється і вільне транспонування української приказки російською мовою, але з безумовним українським «присмаком:

«Желаю Вам всяких благ. Поздравляю Вас с японско-китайским мироми желаю скорейше приобрести незамерзающую Феодосию на восточном берегу и провести к ней железную дорогу. Не было у бабы хлопот, так она купила порося».(1895)

У листах Чехова можна зустріти і пародійну передачу чужої мови з українізмами, що стають предметом беззлобного висміювання. Відтак, читаючи листи, переконуєшся, що той незрівнянний чехівський гумор, який багато літературознавців вважає суто українським, не є лише літературним прийомом, що він був невід’ємною часткою самого єства письменника.

«Это, видишь ты, мой ученик пускает в комнате ракеты и подпускает вместе с тем своего природного, казацкого, ржаного, батьковского пороху из известной части тела, которая не носит имя артиллерия. Ракета удачна, и мой ученик смотрит на меня вопросительно: т. е. что я на это скажу? — «Убирайтесь спать, надымил чёртову пропасть. К свиням, к свиням!– Спать!» (М.Чехову1877).

Тут поруч із просторічною формою «к свиням» зустрічаємо комічну перифразу, що влучно змальовує образ малого, не дуже вихованого хлопця, національна приналежність якого не викликає сумніву.

«Л<юдмила> П<авловна>, «радая», забула засыпать дорогого чая и вообще находит нужным извиняться и отбрехиваться там, где не нужно». (Чеховим 1887)

«Постоянное чувство неудобной лагерной жизни, а тут еще непрерывное «ета… ета… ета… да ты мало ел, да ты ба покушал… да я забула засипать хорошего чаю»…

«Чччёрта вы уторгуете в такой холод!» (Чеховим, 1887)

Тут пародійне відтворення чужої мови – радая – гіперкорекція замість рада, чисті українізми – забула засипать – сполучається з неусвідомленим українізмом самого автора – уторгуете.

«Увы! горькая чаша не миновала меня: вчера приходил живчик, полицейская барабошка Анисим Васильич. Он вошел и заговорил камбуриным голосом, но так громко и визгливо, как не в состоянии говорить сотня камбурят:

— Да я же ж, господи, говорил же Ёре, иде я живу, да отчего же ж ви не приходили? Мой Фирс плавает, а кончил Николай Павлыч «Мессалину»?

Буваютьли его картины на выставке? А ви как?

Я послал вам в два раза 16 страниц дневника и вдивляюсь, что они еще не получены вами».(Чеховим, 1887)

Тут поруч із пародійним відтворенням української м’якої  вимови іще цікаво зауважити, що тонкий слух письменника, мабуть, розрізняє м’яке українське и і тверде російське ы

До речі, для передання української вимови Чехов вживає майже транскрипцію, передаючи літерами російського алфавіту українські звуки. Найчастіше це э, ы та ь:

«Если не спасет пьеса, то я погыб во цвете лет.»

«Фотографический и плодовытый брат мой! Я давно уже получил от тебя письмо с фотографиями Семашко, но не отвечал до сих пор, потому что всё время придумывал великие мысли, необходимые для ответа. Все наши живы и здравы, часто о тебе вспоминаем и жалеем, что плодовытость мешает тебе приехать к нам на дачу, где ты был бы весьма нелишним».

«Украйна их нэ забудэ. …хохлацкая королева Заньковецкая, которую Украйна нэ забудэ»

«Если завтра придет Макаренко, то всё, что можно сказать к его характэрыстике, я напишу тебе завтра же».

«Так и я: сеять надо, а семян нету. Гусям и лошадям кушать нада, а стены дома не помогають. Да, Сашечка, не одна Москва деньги любить

А от іще пародійна транскрипція:

«Вы, вероятно, слышали? Я женился. Хорошо это или дурно, я не знаю, но что я уже женат, это факт, или, как говорят хохлы, хвакт! Теперь я пью кумыс, а в июле поеду домой, в Ялту».

Щодо лексичних українізмів, то тут теж різні варіації. Безумовно, Чехов знає, що цуцыкне російське слово, але постійно вживає його, коли йде мова про дітей родичів: Ты ропщешь, что я ничего не прописываю твоим цуцыкам от поноса.(А.Чехову). Те саме слово є й пестливим зверненням до коханої жінки: «Собачка, цуцык мой, я целую тебя бесконечное число раз и крепко обнимаю».(Кніппер-Чеховій з Ялти, 1902). Інше пестливе слово – це зузуля: «Обнимаю тебя, зузуля, и целую. Храни тебя Бог».

На відміну від неусвідомлених українізмів, у цьому випадку, вживаючи якесь незвичне для російського вуха слово чи вираз, автор часто посилається на джерело, відмежовуючись, таким чином, від написаного:

«Жарко, сухо, пыльно. Земля, по выражению о. архимандрита, зашкорубла. Ни бу́дить ни овса, ни вишень, ни мух».(М.Чеховій 1897)

«Простите, многоуважаемый Павел Федорович, что так долго не писал Вам и не отвечал на письма. У меня подвалило столько дел чисто личного свойства, так меня, выражаясь по-таганрогски, затуркали, что приходилось всё это время не писать, а только отписываться».П.Іорданову, 1899)

Або ж:

« Маша и Ольга, у которых Вы хотите быть перед отъездом, живут уже не на Спиридоновке. Их адрес: Неглинный проезд, д. Гонецкой. Имейте сие в виду, чтобы задарма (как говорят хохлы) не пропереть на Спиридоновку».

Полюбляє Антон Павлович слово «скавчати», вживаючи його неодноразово і в такому контексті, що годі й зрозуміти, чи то пародія, чи власна мова:

«У нас жарко, зелено, пахнет ландышами, скрыгочуть и скавчать всякие твари, и не верится, что когда-то, в дни нашествия Александра Миргородского, было холодно».(Смагіну, 1892)

І зовсім уже пародійно й оригінально звучить це «скавчати» у наступному контексті:

«Занят я теперь по горло и потому до октября не заработаю ни одной копейки и буду яко наг, яко благ; значит, после холеры придется сидеть дома и скавчать на бумаге и стараться снять с каждого издателя по две шкуры».

 

Післяслово до першої частини

Отож, які висновки можна зробити, прочитавши уважно кореспонденцію Чехова? Згадаймо французького поета Гійома Аполлінера – справжнє ім’я Вільгельм-Альберт-Володимир-Олександр-Аполлінарій Вонж-Костровицький, рідними мовами якого були італійська і польська, який написав французькою знамените звернення козаків до турецького султана;  згадаймо Джозефа Конрада – англійського письменника польського походження, уродженця України, що вважається одним із найвидатніших англійських прозаїків (подейкують, до 20 років він не володів вільно англійською), згадаймо вірменина Льва Аслановича Тарасова, що його французи знають як свого видатного письменника Анрі Труайя, і т.д, і т.п. Коріння важливе тоді, коли сам письменник його відчуває, а Чехов безумовно не лише відчував, а й завжди підкреслював своє коріння. Отже – я – хохол, не є знак приниження, а навпаки, почесне звання, яке наш великий земляк надав собі іще замолоду і з гордістю проніс через усе життя. 

 

Частина ІІ.

 

Українські мотиви у творах Чехова

Літературна творчість Чехова, як свідчили його родичі, почалася із задуму написати у 13 років трагедію «Тарас Бульба». Серед інших, на жаль нездійснених намірів уже в зрілому віці була обіцянканаписати для його улюбленої актриси Марії Заньковецької п’єсу з роллю виключно українською мовою.

Але почнемо все ж з того, що було-таки здійснено.

 

Антоша Чехонте 

Гумор ранніх творів Чеховачасто базується на відвертому пересмішництві. От оповідання «Жены артистов. (Перевод… с португальского)». Водевільність ситуацій, страждання горе-письменника Зинзаги і його друзів, злиденних голодних «португальських» артистів, підсилюються очевидними нісенітницями. Так, Зинзага говорить дружині: «Завтра мне будет некогда. Приехал в Лиссабон русский писатель Державин, и мне нужно будет завтра утром сделать ему визит. Он приехал вместе с твоим любимым… к сожалению, любимым, Виктором Гюго».

А зовсім гомеричне закінчення, так би мовити, мораль автора: «Знаете что, девицы и вдовы? Не выходите вы замуж за этих артистов! «Цур им и пек, этим артистам!», как говорят хохлы. Лучше, девицы и вдовы, жить где-нибудь в табачной лавочке или продавать гусей на базаре, чем жить в самом лучшем номере «Ядовитого лебедя», с самым лучшим протеже графа Барабанта-Алимонда.Право, лучше!»  - не просто достойно завершує цей іскрометний водевіль, а вкотре свідчить про невід’ємність українського колориту від підсвідомості молодого Антоші Чехонте, та й, як ми вже пересвідчилися з його кореспонденції і ще побачимо у його творах, підсвідомості самого Антона Павловича Чехова на всіх стадіях його творчої діяльності. (Згадаймо, як часто в його кореспонденції зовсім несподівано з’являються українські приповідки, а недарма ж вважається, що саме фразеологія є найправдивішим свідком мовної приналежності людини).

Знаменно також, що українські реалії з’являються в його ранніх творах зненацька, наче підтверджуючи умовиводи фрейдистів про серйозний вплив підсвідомості на творчість. От іще одне оповіданнячко «Встреча весны» (1882) за підписом«Человек без селезёнки»і псевдонауковим підзаголовком «Рассуждение», що містить «серйозні» роздуми і спостереження новоспеченого москвича: «Борея сменили зефиры. Дует ветерок не то с запада, не то с юга (я в Москве недавно и здешних стран света еще достаточно не уразумел)», і тому подібне. Аж ось читаємо:

«В Бердичевах, Житомирах, Ростовах, Полтавах — грязь по колена. Грязь бурая, вязкая, вонючая… Прохожие сидят дома и не показывают носа на улицу: того и гляди, что утонешь чёрт знает в чем. Оставляешь в грязи не только калоши, но даже и сапоги с носками. Ступай на улицу, коли необходимость, или босиком, или же на ходулях, а лучше всего и вовсе не ходи. В матушке Москве, надо отдать справедливость, сапог в грязи не оставишь, но в калоши непременно наберешь. С калошами можно распрощаться навсегда только в весьма немногих местах (а именно: на углу Кузнецкого и Петровки, на Трубе и почти на всех площадях). От села до села не проедешь, не пройдешь».

Варто придивитися до списку міст у цьому описі: чотири з 5 – відверто українські, та й Ростов тоді був майже українським містом, а йдеться ж про Москву! А оце «Од села до села» - то хіба ж то не Шевченків текст відомої української пісні? Та й ритм той самий:

Од села до села

Танці та музики

Курку, яйця продала,

Куплю черевики…

Може, через оці черевики і спрацювала підсвідомість?

І знову українські реалії, ще й з натяком на Гоголя:

«Северного сияния не будет. В г. Нежине, Полтавской губернии, утонут в грязи два хохла, а в остальных городах Российскойимперии, кроме понедельника, ничего не произойдет.»  («Календарь «Будильника» на 1882 год).

Або ж : «у меня отец в Киеве на Крещатике баню держал…(«Оба лучше»)

І ще: «Ты вот в университете, а я в киевской академии кончил, да… По одной стезе, стало быть… Понимаем друг друга…» («Святая простота»)

І всі ці реалії без прив’язки до змісту – так собі, ні сіло, ні впало… Але ж знаменно!

І у згаданому вже «Календарі», де, наче у маячні хворого на гарячку, перемішані рецепти, історичні факти, вигадані анекдотичні події та постійні алюзії на суспільно-політичні події того часу, з гідною подиву упертістю зустрічаємо:

«затмение солнца, видимое только в одном г. Бахмуте[8], Екатер. губернии.» А в меню, поруч із вигаданими смаженими устрицями, фігурують також, мабуть, вигадані «малороссиянские щи». І далі: «В г. Конотопе, Черниговской губ., появится самозванец, выдающий себя за Гамлета». «В Нахичевани всемирный потоп.В Таганроге сквозной ветер». «По мнению артистов Малого театра, в сей день в г. Полтаве, Полтавской губ., произойдет северное сияние».І знову перелік страв: 3) Лавровый лист с подливкой.4) Дули– оці дулі, у будь-якому значенні, це те, що російськоюфиги. А в «Примітках до календаря» зустрічаємо: «присутствовал со стороны России г. Сталинский. Сей последний укажет конгрессу мотивы, по которым он, Сталинский, один из нумеров покойного «Харькова», в 1880 г., пометил тридцатым февралем[9]».

Правда ж, нагадує гоголівські «Записки сумасшедшего»?

Гоголь не полишає письменника і в інших оповіданнях.

«По моему мнению, эта круглая, тяжелая беседка на неуклюжих колоннах, соединявшая в себе лиризм старого могильного памятника с топорностью Собакевича, была самым поэтическим уголком во всем городе. Она стояла на краю берега, над самой кручей, и с нее отлично было видно море» («Огни»).

Не читати Гоголя для Чехова – ознака крайнього невігластва:

«Тургенева читали?

— Н-нет…

— А Гоголя?

— Гоголя? Гм!.. Гоголя… Нет, не читал!

— Иван Матвеич! И вам не совестно? Ай-ай! Такой хороший вы малый, так много в вас оригинального, и вдруг… даже Гоголя не читали! Извольте прочесть! Я вам дам! Обязательно прочтите! Иначе мы рассоримся!» («Иван Матвеич»).

«Люди, не знающие жизни, обыкновенно рисуют себе жизнь по книгам, но Егор Саввич не знал и книг; собирался было почитать Гоголя, но на второй же странице уснул…» («Талант»).

А в оповіданні «В бане» (1885), де виступає «цирульник Михайло», знаходимо цілу новелу, присвячену «хохлу». Там, здається, за парадоксальністю ситуації проглядаються деякі особливості «хохлацького» характеру, зокрема, український індивідуалізм (недарма ж українці так любили оселятися на хуторах, подалі від «кагалу»):

«Увидал мою Дашу консисторский чиновник, хохол Брюзденко. Тоже из духовного ведомства. Увидал и влюбился. Ходит за ней красный как рак, бормочет разные слова, и изо рта у него жар пышет. Днем у нас сидит, а ночью под окнами ходит. И Даша его полюбила. Глаза его хохлацкие ей понравились. В них, говорит, огонь и черная ночь. Ходил-ходил хохол и посватался. Даша, можно сказать, в восторге и восхищении, дала свое согласие. — «Я, говорит, папаша, понимаю, это не военный, но всё же из духовного ведомства, а это всё равно, что интендантство, и поэтому я его очень люблю». Девица, а тоже поди разбирает нынче: интендантство! Осмотрел хохол приданое, поторговался со мной и только носом покрутил — на всё согласен, свадьбу бы только поскорей; но в тот самый день, как обручать, поглядел на гостей да как схватит себя за голову. «Батюшки, говорит, сколько у них родни! Не согласен! Не могу! Не желаю!» И пошел и пошел… Я уж и так и этак… Да ты, говорю, ваше высокородие, с ума сошел, что ли? Ведь больше чести, ежели родни много! Не соглашается! Взял шапку да и был таков».

Від березня 1885, Чехов, на замовлення редактора «Осколков» Н. Лєйкіна, почав регулярно публікувати гумористичні «Філологічні замітки», беручи матеріал в основному з відомої на той час книжки І. Снєгірьова «Русские простонародные праздники и суеверные обряды».

Наводячи давньослов’янські назви місяців, письменник, мабуть, не міг не зауважити їхню близькість до назв українських:

«У наших предков март назывался Березозолом. Карамзин думал, что наши предки жгли в марте березовый уголь, откуда, по его мнению, и произошло прозвище Березозол. Люди же, которых много секли, знают, что это слово происходит от слова «береза» и «зла». (пор. укр.. березень, березіль).

Предки наши именовали апрель кветенем, или цветенем, в честь цветов, которые цветут в этом месяце в цветочных горшках Петербургской стороны и на физиономиях юнкеров.(квітень).

А от що написано про місяць липень - июль:

«Солнце в июле вступает в знак Льва, чего ради все кавалеры «Льва и Солнца» в июле именинники. Для писателей июль несчастный месяц. Смерть своим неумолимым красным карандашом зачеркнула в июле шестерых русских поэтов и одного Памву Берынду»

Щодо шести російських поетів, то брат Чехова у своєму листі це прокоментував так: — «Умершие писатели: Батюшков, Державин, Татищев, Лермонтов, Мерзляков, Новиков» -  дійсно, усі ці відомі діячі російської культури померли в липні місяці. Аж ось поруч із ними вигулькує прізвище відомого українського лексикографа, автора «Лексикона словенороського» (1627),  а ще й мовознавця, письменника, друкаря і гравера 17 століття Памви Беринди, що це? Знову спрацьовує підсвідомість??

Особливим «жанром», до якого також доклав руку Чехов, були підписи під малюнками. Оскільки «Осколки» були ілюстрованим журналом, там обов’язково публікувалися малюнки, і Лєйкін постійно благав Антона Павловича робити до них підписи. На нашу увагу заслуговує підпис під малюнком відомого живописця К.Трутовського, який в основному малював картини сільського життя в Україні. Один з малюнків було опубліковано в «Осколках» з таким супроводом Чехова:

Троицын день

Рисунок К. А. Трутовского. («Троицын день в Малороссии»)»

Наша поэтическая Малороссия любит Троицын день. Ее песни и обычаи из всех весенних дней отдают преимущество этому хорошему дню — и недаром. Можно держать пари, что в то время, когда мы видим зелень только на зеленых материях и в зеленых чертиках дачного винопийства там, в Хохландии, к этому дню уже успела развернуться во всей своей красоте весна. Там пахнет теперь сиренью, черемухой и акацией. Земля не грязна, не холодна, как у нас; в речках за зеленеющим камышом от утра до ночи уже горланят купающиеся парни и девки. Соловей спел уже свои лучшие романсы, а у степного донжуана — перепела уже начинает испаряться благородная страсть, ради которой он кричит день и ночь. Там только и возможен обычай, с которым знакомит читателя рисунок талантливого К. А. Трутовского. Этот интересный обычай заключается в следующем: девки плетут из цветов венки, идут к реке и бросают их в воду. В какую сторону венок поплывет, в той стороне и суженый живет. Коротко, ясно и просто. Тут вы имеете компас в его примитивной форме. Открыть Америку с ним едва ли можно, но зато будущее угадать очень нетрудно».

Звернімо увагу на зачин: «наша поэтическая Малороссия». Подальший опис «Хохландії» є дуже поетичним, він наче передвіщає майбутню поезію знаменитої новели «Степ» (1888). Але ж це ще рік 1884, то ж як обійтися без гумористичного закінчення?

 

Подорож рідним краєм

Навесні 1887 Чехов здійснив досить довгу поїздку по місцях свого дитинства – по Приазов’ю. Найбільш вагомим її результатом стала повість «Степ», але перед цим, у тому ж таки 1887, Чехов опублікував оповідання «Щастя», яке викликало великий резонанс.

 Тут уже присутня тема степу і відтворено живу українську мову.  А ще тут і суто українське прізвище Жменя, і український одяг – чумарка.

 «Пастухи были не одни. На сажень от них в сумраке, застилавшем дорогу, темнела оседланная лошадь, а возле нее, опираясь на седло, стоял мужчина в больших сапогах и короткой чумарке, по всем видимостям, господский объездчик.В сонном, застывшем воздухе стоял монотонный шум, без которого не обходится степная летняя ночь; непрерывно трещали кузнечики, пели перепела, да на версту от отары в балке, в которой тек ручей и росли вербы, лениво посвистывали молодые соловьи.

— Цыц, проклятая! — крикнул старик, поднимаясь на локте. А, чтоб ты лопнула, бесова тварь!

— А в Ковылях, на самый Вознесеньев день, Ефим Жменя помер. Не к ночи будь сказано, грех таких людей сгадывать, поганый старик был. Небось слыхал?» - Мабуть не кожен російський читач здогадувався , що таємниче «сгадывать», тобто згадувати,  російською означає вспоминать.

«Я так замечаю: ежели который человек мужицкого звания всё больше молчит, старушечьими делами занимается да норовит в одиночку жить, то тут хорошего мало, а Ефимка, бывало, смолоду всё молчит и молчит, да на тебя косо глядит, всё он словно дуется и пыжится, как пивень перед куркою».

В оповіданні багато й інших українізмів:

Перед волей у нас три дня и три ночи скеля гудела

Жменя заместо щуки беса поймал

Поспешаю я что есть мочи, гляжу, а по дорожке, промеж терновых кустов — терен тогда в цвету был — белый вол идет.

Серебристая полынь, голубые цветы свинячей цибульки, желтая сурепа, васильки — всё это радостно запестрело, принимая свет солнца за свою собственную улыбку.

— Тю, скаженные! Перебесились, нет на вас погибели!

 

 «Степ» 

І от повість «Степ». Після невеличких оповідань це перший його досить великий твір. Повість почасти автобіографічна, написана після поїздки по Приазов’ю. Відіславши рукопис до журналу «Северный вестник», Чехов пише Григоровичу з притаманною йому скромністю: «Я знаю, Гоголь на том свете на меня рассердится. В нашей литературе онстепной царь. Я залез в его владения с добрыми намерениями, но наерундил немало. Три четверти повести не удались мне».Повість викликала суперечливі відгуки. І якщо Плєщєєв і Короленко, Толстой і Гаршин були у захваті від «безодні поезії», деякі критики вважали за недолік «безсюжетність» повісті. Але вона недарма вважається одним з кращих прозових творів Чехова.

Однак перейдемо до теми, що цікавить нас, а саме, до українських мотивів у цій повісті. Майже на самому початку звучить тут тема вишні – знакового дерева для української ментальності: «За острогом промелькнули черные, закопченные кузницы, за ними уютное, зеленое кладбище, обнесенное оградой из булыжника; из-за ограды весело выглядывали белые кресты и памятники, которые прячутся в зелени вишневых деревьев и издали кажутся белыми пятнами. Егорушка вспомнил, что, когда цветет вишня, эти белые пятна мешаются с вишневыми цветами в белое море; а когда она спеет, белые памятники и кресты бывают усыпаны багряными, как кровь, точками. За оградой под вишнями день и ночь спали Егорушкин отец и бабушка Зинаида Даниловна. Когда бабушка умерла, ее положили в длинный, узкий гроб и прикрыли двумя пятаками ее глаза, которые не хотели закрываться. До своей смерти она была жива и носила с базара мягкие бублики, посыпанные маком, теперь же она спит, спит…»

А далі йде поетичний, дуже точний опис південного степу – недарма багато хто вважав цю повість не белетристичним, а етнографічним твором. Хоча навряд чи в останньому можна було б прочитати: «Летит коршун над самой землей, плавно взмахивая крыльями, и вдруг останавливается в воздухе, точно задумавшись о скуке жизни, потом встряхивает крыльями и стрелою несется над степью, и непонятно, зачем он летает и что ему нужно. А вдали машет крыльями мельница…». І тут з’являються в степу знамениті половецькі кам’яні  баби, невід’ємна ознака українського степу: «Для разнообразия мелькнет в бурьяне белый череп или булыжник; вырастет на мгновение серая каменная баба или высохшая ветла с синей ракшей на верхней ветке, перебежит дорогу суслик, и — опять бегут мимо глаз бурьян, холмы, грачи…»

А після цього, може знову дещо мимоволі, як то вряди-годи бувало у Чехова, натрапляємо на українізми: «Шесть косарей стоят рядом и взмахивают косами», «Дениска несмело подошел к войлоку и выбрал себе пять крупных и желтых огурцов, так называемых «желтяков» (выбрать помельче и посвежее он посовестился)».

Але ж багато у повісті й українізмів, введених свідомо, що відображають мову цієї місцевості:

— Да, вздумал вот на старости лет… — сказал о. Христофор и засмеялся. — Записался, брат, из попов в купцы. Теперь бы дома сидеть да богу молиться, а я скачу, аки фараон на колеснице… Суета!

— Зато грошейбудет много!

— Ну да! Дулю мне под нос, а не гроши. Товар-то ведь не мой, а зятя Михайлы!

«Стоило ему только вглядеться в даль, чтобы увидеть лисицу, зайца, дрохву или другое какое-нибудь животное, держащее себя подальше от людей.»

— При отце живешь, али сам?

— Нет, теперь сам живу. Отделился. В этом месяце после Петрова дня оженился.

— Молодая баба дома спит, а он по степу шатается, — засмеялся Кирюха. — Чудак!

— Что ж, хлопчик, раскорякой-то стоять? — сказала старуха. — Иди, садись!

І навіть лайка у цих людей пов’язана з історією (згадаймо, як у своєму листі Чехов пише про своє сільське оточення: «матерщина слышится очень редко, да и то в форме более или менее художественной»):

— Да что ты ко мне пристал, мазепа? — вспыхнул Емельян. — Я тебя трогаю?

— Как ты меня обозвал? — спросил Дымов, выпрямляясь, и глаза его налились кровью. — Как? Я мазепа? Да? Так вот же тебе!»

Описуючи степ і річку Донець, Чехов вже вкотре підкреслює, що основне населення тут –«хохли». Це, до речі, підтвердив перепис населення 1897 року, за яким у Катеринославській губернії 68,9 % населення складали «малороси», що говорили на «малорусском наречии» і лише 17,3 % - великороси, що рідним визнавали «великорусское наречие». Чехов-етнограф чітко розрізняє ці народності, відмічаючи:

«Вокруг ковра густой стеной стояли хохлы.

За прилавком, опершись животом о конторку, стоял откормленный лавочник с широким лицом и с круглой бородой, по-видимому великоросс.» І, наче ілюструючи цей розподіл, письменник вводить пряму мову покупця у лавці:

«Покупатель, человек, по-видимому, очень упрямый и себе на уме, всё время в знак несогласия мотал головой и пятился к двери. Лавочник убедил его в чем-то и начал сыпать ему овес в большой мешок.

— Хиба це овес? — сказал печально покупатель. — Це не овес, а полова, курам на смих… Ни, пиду к Бондаренку!»

Таке саме розрізнення підтримується між цим краєм і Росією, що виступає, як чужа країна, з чітким розмежуванням – там і у нас:

«Помню раз, годов тридцать назад, а может и больше, вез я купца из Моршанска. Купец был славный, видный из себя и при деньгах… купец-то… Хороший человек, ничего… Вот, стало быть, ехали мы и остановились ночевать в постоялом дворе.А в России постоялые дворы не то, что в здешнем краю. Там дворы крытые на манер базов, или, скажем, как клунив хороших экономиях. Только клуни повыше будут».

А майже наприкінці повісті, у напутньому слові до хлопчика Єгорушки, знову згадується знакове для українців ім’я, але вже позитивно, як символ освіченості:

«Смотри же, учись со вниманием и прилежанием, чтобы толк был. Что наизусть надо, то учи наизусть, а где нужно рассказать своими словами внутренний смысл, не касаясь наружного, там своими словами. И старайся так, чтоб все науки выучить. Иной математику знает отлично, а про Петра Могилу не слыхал, а иной про Петра Могилу знает, а не может про луну объяснить. Нет, ты так учись, чтобы всё понимать!»

 

Человек в футляре

Це одне з найвідоміших оповідань Чехова. Виразний образ «человека в футляре» трактувався по-різному, в залежності від політичних поглядів, аж врешті це ім’я стало прозивним, символом вузькості мислення, душевного убозтва. Всі дослідники звертали в основному увагу на Бєлікова, головного героя. Але цікаво, що в оповіданні виведено й повну йому протилежність, вільних, розкутих людей, яких тоді небагато було у царських гімназіях, особливо в провінції. І хто ж вони? Та ж хохли! Після блискучої характеристики Бєлікова: «был замечателен тем, что всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком и непременно в теплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он всё время прятал его в поднятый воротник. Он носил темные очки, фуфайку, уши закладывал ватой, и когда садился на извозчика, то приказывал поднимать верх. Одним словом, у этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний.» А далі йде не менш блискуча характеристика брата й сестри Коваленків:

 «Назначили к нам нового учителя истории и географии, некоего Коваленко, Михаила Саввича, из хохлов. Приехал он не один, а с сестрой Варенькой. Он молодой, высокий, смуглый, с громадными руками, и по лицу видно, что говорит басом, и в самом деле, голос как из бочки: бу-бу-бу… А она уже не молодая, лет тридцати, но тоже высокая, стройная, чернобровая, краснощекая, — одним словом, не девица, а мармелад, и такая разбитная, шумная, всё поет малороссийские романсы и хохочет. Чуть что, так и зальется голосистым смехом: ха-ха-ха! Первое, основательное знакомство с Коваленками у нас, помню, произошло на именинах у директора. Среди суровых, напряженно скучных педагогов, которые и на именины-то ходят по обязанности, вдруг видим, новая Афродита возродилась из пены: ходит подбоченясь, хохочет, поет, пляшет… Она спела с чувством «Виют витры», потом еще романс, и еще, и всех нас очаровала, — всех, даже Беликова. Он подсел к ней и сказал, сладко улыбаясь:

— Малороссийский язык своею нежностью и приятною звучностью напоминает древнегреческий. Это польстило ей, и она стала рассказывать ему с чувством и убедительно, что в Гадячском уезде у нее есть хутор, а на хуторе живет мамочка, и там такие груши, такие дыни, такие кабаки! У хохлов тыквы называются кабаками, а кабаки шинками, и варят у них борщ с красненькими и с синенькими «такой вкусный, такой вкусный, что просто — ужас!»

Нова Афродита вийшла з України, з Гадячского повіту, і сколихнула задушливу атмосферу українськими піснями і просто українською мовою. Навіть у Бєлікові з’явилися якісь людські риси, він посміхнувся, здається, вперше в житті. Завуальований комплімент

Варі  став компліментом українській мові. А далі вже знавець української мови сам Антон Павлович майстерно грає з міжмовними омонімами російської й української мов: тыквы – кабаки, кабаки – шинки.

І безумовна прикмета українськості – вишита сорочка брата Михайлика, яка страшенно шокує «людину у футлярі». Коваленко це єдиний вчитель, що не піддався вузьколобості Бєлікова і не просто незлюбив його самого, але й не боявся викривати задушливу атмосферу гімназії і підлабузництво своїх колег:

«— Не понимаю, — говорил он нам, пожимая плечами, — не понимаю, как вы перевариваете этого фискала, эту мерзкую рожу. Эх, господа, как вы можете тут жить! Атмосфера у вас удушающая, поганая. Разве вы педагоги, учителя? Вы чинодралы, у вас не храм науки, а управа благочиния, и кислятиной воняет, как в полицейской будке. Нет, братцы, поживу с вами еще немного и уеду к себе на хутор, и буду там раков ловить и хохлят учить. Уеду, а вы оставайтесь тут со своим Иудой, нехай вин лопне.

Или он хохотал, хохотал до слез, то басом, то тонким писклявым голосом, и спрашивал меня, разводя руками:

— Шо он у меня сидить? Шо ему надо? Сидить и смотрить.

Он даже название дал Беликову «глитай абож паук».

Знов-таки, вражає знання письменником не лише рідної мови, а й літератури!

Однак історія залицяння Бєлікова до Варі закінчується спочатку трагікомічно. Він приходить до Коваленка з «дружнім» попередженням:

«Если учитель едет на велосипеде, то что же остается ученикам? Им остается только ходить на головах! И раз это не разрешено циркулярно, то и нельзя. Я вчера ужаснулся! Когда я увидел вашу сестрицу, то у меня помутилось в глазах. Женщина или девушка на велосипеде — это ужасно!

— Что же собственно вам угодно?

— Мне угодно только одно — предостеречь вас, Михаил Саввич. Вы — человек молодой, у вас впереди будущее, надо вести себя очень, очень осторожно, вы же так манкируете, ох, как манкируете! Вы ходите в вышитой сорочке, постоянно на улице с какими-то книгами, а теперь вот еще велосипед. О том, чтовы и ваша сестрица катаетесь на велосипеде, узнает директор, потом дойдет до попечителя… Что же хорошего?»

Провина баламута спокою – не лише вишита сорочка, їзда разом із сестрою на велосипеді, а й поява на вулиці з книгами! Дуже красномовна деталь.

А коли розлючений Коваленко спускає мораліста зі сходів, Варя починає реготати. І цим формально закінчується женихання «людини в футлярі» Але далі вже йде трагічна нота:

«И этим раскатистым, заливчатым «ха-ха-ха» завершилось всё: и сватовство, и земное существование Беликова.» Тут також бринить гоголівська нота: смішне вбиває.

Під час похорону Варя плаче. Підкреслюючи емоційність українок, Чехов зауважує: «Я заметил, что хохлушки только плачут или хохочут, среднего же настроения у них не бывает».

Смерть Бєлікова створює в інших вчителів ілюзію свободи:

«Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие. Когда мы возвращались с кладбища, то у нас были скромные постные физиономии; никому не хотелось обнаружить этого чувства удовольствия, — чувства, похожего на то, какое мы испытывали давно-давно, еще в детстве, когда старшие уезжали из дому и мы бегали по саду час-другой, наслаждаясь полною свободой. Ах, свобода, свобода! Даже намек, даже слабая надежда на ее возможность дает душе крылья, не правда ли?»

Але не надовго:«Но прошло не больше недели, и жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне; не стало лучше. И в самом деле, Беликова похоронили, а сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!»

Але, може, існування таких людей, як українці Коваленки давало надію?

На завершення огляду особливостей прозових творів Чехова, зазначимо ще низку українізмів, що він ними так охоче насичував  свої оповідання.

Полюбляв Антон Павлович українське слово «брехати»:

«Потолкуйте-ка с тестюшкой, он любого адвоката по брехательной части за пояс заткнет…» (Двадцать девятое июня)

— Степан, уехала! — сказал он, входя в избу. — Я ей сбрехал, что ты на мельницу уехал.

(Бариня.

Мошенники поневоле

 (Новогодняя побрехушка)

«Вот врет-то! Хо-хо-хо! Вот врет! — подумал отец Савва, хохоча и любовно глядя на посоловевшее лицо сына. — Брехлива молодость!» (Святая простота)

А от уже відвертий «суржик»:

— Блажишь! — закричал супруг. — Глупостей в голове много у дуры! Прихоти всё! Я, брат, Лизавета, этого… не того! У меня не чичирк! Я не люблю! Хочешь свинством заниматься, такгайда! В доме моем нет тебе места!(Живой товар)

І це тоді, коли в оповіданні нема й натяку на те, що дія може відбуватися в Україні.

А от кілька, може, й неусвідомлених українізмів:

«Что ж, матушка? — сказала сваха, вздыхая. — Хоть он и не князевского достоинства, а могу сказать, что, матушка-княгинюшка…»

Так само, як і в кореспонденції, зустрічаються дієслова з префіксом по- та жіночі прізвиська із суфіксом - иха:

«Из разных философских сочинений повычерпнул» (Философские определения жизни)

«О случившемся составлен протокол. Потерпевшему подана медицинская помощь» («Радость»)

«Генеральша Марфа Петровна Печонкина, или, как ее зовут мужики, Печончиха, десять лет уже практикующая на поприще гомеопатии, в один из майских вторников принимает у себя в кабинете больных».(«Симулянты)

В начале третьего часа одной из давно уже пережитых ночей ко мне в кабинет вдруг, неожиданно вбежала бледная, взволнованная кухарка и объявила, что у нее в кухне сидит владелица соседнего домишки, старуха Милютиха.(«Рассказ без конца»)

Інші українські запозичення:

«— Это не народ, а какие-то химики свинячие, — пробормотал он, всё еще думая о кухонном населении.» (Умный дворник)

«Мы, матросы, столпившись у себя в кубрике, бросали жеребий».(«В море)

 А у відомому оповіданні «Хамелеон» взагалі маємо свідому – чи несвідому? контамінацію. З такими простонародними російськими  словами як «пущай, ужо, немедля» сусідять «цигарка і цуцик».

 І зовсім по-гоголівськи звучить таке прізвисько:

«Мимо нас проходит наш департаментский «отворяйло и запирайло», наш Аргус и Меркурий, пирожник и рассыльный, Спевсип Макаров.» (Добрый знакомый)

В оповіданні «На путі», де трактир тримає «казак Семен Чистоплюй», діти на Різдво співають таку не дуже різдвяну пісеньку:

«Гей, ты, хлопчик маненький,

Бери ножик тоненький…»

І таких прикладів іще можна цитувати багато. І всі вони свідчать, що не лише основним місцем дії чеховських оповідань був південь України, а й персонажі їх або були «хохли», або люди, що дуже зручно почувалися в українському середовищі.

 

Острів Сахалін

І от зовсім інший жанр ніж оповідання і повісті – серйозне наукове дослідження життя і побуту засланих до Сибіру і на острів Сахалін. Про ґрунтовність проведеної роботи свідчить хоча б здіййснене на Сахаліні анкетування, результати якого є цікавими також і для нашої тематики.

«На вопрос: «Какой губернии?» — мне ответили 5791 человек: Тамбовская дала — 260, Самарская — 230, Черниговская — 201, Киевская — 201, Полтавская — 199, Воронежская — 198, Донская область — 168, Саратовская — 153, Курская — 151, Пермская — 148, Нижегородская — 146, Пензенская — 142, Московская — 133, Тверская — 133, Херсонская — 131, Екатеринославская — 125, Новгородская — 122, Харьковская — 117, Орловская — 115; на каждую из остальных губерний приходится меньше ста.»

Отож, на долю України припала десь 1/5  усіх опитуваних. Але письменник робить абсолютно правильний висновок: «Эти цифры могут дать лишь приблизительное понятие о составе населения по месту рождения, но едва ли кто решится выводить из них заключение, что Тамбовская губерния самая преступная и малороссы, которых, кстати сказать, очень много на Сахалине, преступнее русских».

Подумати, яку титанічну роботу провела ця людина! Самотужки опитати майже 6 тисяч осіб, та ще й яких – не законослухняних громадян, а каторжан, з яких більшість (на відміну від відносно недавніх часів) була заслана за кримінальні злочини.

Про велику кількість українців на Сахаліні говорить і такий факт: характеризуючи селище Риково Чехов пише: «Тут улицы не называются, по-сибирски, слободками, как в Александровске, а улицами, и большинство их сохраняют названия, данные им самими поселенцами. Есть улица Сизовская, названная так потому, что на краю стоит изба поселки Сизовой, есть улица Хребтовая, Малороссийская.» А далі зауважує не без гумору: «В Рыковском много хохлов, и потому, должно быть, нигде в другом селении вы не встретите столько великолепных фамилий, как здесь: Желтоног, Желудок, девять человек Безбожных, Зарывай, Река, Бублик, Сивокобылка, Колода, Замоздря и т. д.»

«Острів Сахалін» однак, не сухе наукове дослідження. Письменника цікавили не лише факти, яких він зібрав, як ми вже побачили, чимало, а найперше люди, їхні долі. На своєму шляху Чехов зустрів дуже різних людей. До речі, цікавили його не лише каторжани, а й їхнє оточення. І серед чиновників він знаходив багато цікавих особистостей:

«У руля сидел окружной начальник И. И. Белый, который, когда вельбот подходил к трапу, скомандовал по-военному: «Суши весла!»

Через несколько минут я и г. Б. были уже знакомы; вместе потом мы съехали на берег, и я обедал у него. Из разговора с ним я узнал, между прочим, что он только что вернулся на «Владивостоке» с берега Охотского моря, из так называемой Тарайки, где каторжные строят теперь дорогу.

Квартира у него небольшая, но хорошая, барская. Он любит комфорт и хорошую кухню, и это заметно отражается на всем его округе; разъезжая впоследствии по округу, я находил в надзирательских или станках не только ножи, вилки и рюмки, но даже чистые салфетки и сторожей, которые умеют варить вкусный суп, а, главное, клопов и тараканов здесь не так безобразно много, как на севере. По рассказу г. Б., в Тарайке на дорожных работах он жил в большой палатке, с комфортом, имел при себе повара и на досуге читал французские романы. По происхождению он малоросс, по образованию — бывший студент-юрист. Он молод, не старше сорока лет, а это возраст, кстати сказать, средний для сахалинского чиновника.»

І далі дуже знаменно: «Едучи со мной, г. Б. жаловался мне, что он сильно тоскует по Малороссии и что ничего ему так не хочется теперь, как посмотреть на вишню в то время, когда она висит на дереве.»

Тема вишні контрапунктом проходить через усе життя і творчість Чехова – від «язаведу там пчел, 2000 кур, вишневый сад и буду жить, как старец Серафим» у його листі, через п’єсу «Вишневый сад» і аж до ностальгічних мрій малороса-сахалінця.

Туга малоросів за рідним краєм стає домінуючою в описах людей, з яким Чехову довелося спілкуватися:

«Один каторжный, бывший офицер, когда его везли в арестантском вагоне в Одессу, видел в окно «живописную и поэтическую рыбную ловлю с помощью зажженных смоляных веток и факелов… поля Малороссии уже зеленели. В дубовых и липовых ее лесах близ полотна дороги можно заметить фиалки и ландыши; так и слышится аромат цветов и потерянной воли вместе».

А це вже зауваження самого письменника:

«Еланями здесь называются приречные долины, в которых растут ильма, дуб, боярка, бузина, ясень, береза… Эти елани, напоминающие малороссу родные левады, где луга чередуются с садами и рощами, наиболее пригодны для поселений».

До речі, у попередньому тексті не йшлося про малоросів, тобто цю асоціацію можна б приписати і самому Чехову.

Очевидно, не лише відмінностями клімату, а й ностальгією пояснюється той факт, що малоросів чи найбільше серед утікачів:

«Тюремная статистика до последнего времени почти не касалась беглых. Пока можно сказать только, что чаще всего бегут ссыльные, для которых наиболее чувствительна разница климатов Сахалина и их родины. Сюда относятся прежде всего уроженцы Кавказа, Крыма, Бессарабии и Малороссии».

Значна відмінність українця від росіянина настільки очевидна для письменника, що він саме на ній будує опис корінної народності Сахаліна гіляків:

«Теперь для полноты остается упомянуть еще о местном коренном населении — гиляках. Живут они в Северном Сахалине, по западному и восточному побережью и по рекам, главным образом по Тыми; селения старые, и те их названия, какие упоминаются у старых авторов, сохранились и по сие время, но жизнь все-таки нельзя назвать вполне оседлой, так как гиляки не чувствуют привязанности к месту своего рождения и вообще к определенному месту, часто оставляют свои юрты и уходят на промыслы, кочуя вместе с семьями и собаками по Северному Сахалину. Но в своих кочевьях, даже когда приходится предпринимать далекие путешествия на материк, они остаются верными острову, и гиляк-сахалинец по языку и обычаям отличается от гиляка, живущего на материке, быть может, не меньше, чем малоросс от москвича».

 

П’єси

 «Безотцовщина» Це перша п’єса Чехова, написана ще в гімназії. Тому не дивно, що починається вона словами: «Действие происходит в одной из южнорусских губерний» і тут зустрічаються ті само українізми, що і в його кореспонденції:

«Ах! Не рипите, Николай Иваныч! Положите скрипку!

Дуралей! Бери, хватай, хапай!.. Что тебе еще?»

«Знаю, что после обеда мне бывает страшно скучно за ней… По случайно наведенным справкам оказывается, что и она скучает за мной…»

«.Полно вам цепляться! Уйдите прочь!

(Пхает его в плечо.)»

 Написана 1885 п’єса «На большой дороге» Драматический этюд в одном действии– також починається з ремарки:

Действие происходит в одной из южнорусских губерний.

Там читаємо:

Федя- Ты бы, дедусь, водочки выпил.

 

Але звернімося до іншої, набагато відомішої, однієї з кращих п’єс Чехова «Вишневий сад».

Хоч тут немає ремарки: «действие происходит в одной из южнорусских губерний», локалізувати місце подій зовсім не важко. Мабуть, щоб не було сумніву у читача чи глядача, один з основних її персонажів син кріпака і нувориш Лопахін кілька разів повторює, що йому необхідно поїхати до Харкова, тим самим фактично локалізуючи місце дії. А що дія відбувається не в Росії, розуміли усі і, зокрема, Бунін, якому п’єса не сподобалася і який, крім іншого, зауважив: «всупереч Чехову, ніде не було в Росії садів, цілком вишневих»[10] Мав рацію знаменитий російський письменник – не було їх у Росії, а були вони в Україні.

На відміну від оповідань, у «Вишневому саду» ми не знайдемо українізмів. Однак, звернімо увагу на такий факт: Чехов незаперечно був видатний стиліст, тонкий майстер слова. А от простий арифметичний підрахунок нам дає такі цифри: вишневий сад у п’єсі згадується 21 раз, просто сад (той самий, вишневий) – 14 разів, і, нарешті, вишня – 6 разів. Всього 41! Чи не забагато для однієї п’єси?

Очевидно, що вишневий сад набирає тут ролі символу. От як писав символіст А. Бєлий про Чехова і, зокрема, про цю п’єсу:

«Чехов -- художник-реалист. Из этого не вытекает отсутствие у него символов. Он не может не быть символистом, если условия действительности, в которой мы живем, для современного человека переменились. Действительность стала прозрачней вследствие нервной утонченности лучших из нас. Не покидая мира, мы идем к тому, что за миром. Вот истинный путь реализма.

Еще недавно мы стояли на прочном основании. Теперь сама земля стала прозрачна. Мы идем как бы на скользком прозрачном стекле, из-под стекла следит за нами вечная пропасть. И вот нам кажется, что мы идем по воздуху. Страшно на этом воздушном пути. Можно ли говорить теперь о пределах реализма? Можно ли при таких условиях противополагать реализм символизму? Ныне ушедшие от жизни опять оказались в жизни, ибо сама жизнь стала иной. Ныне реалисты, изображая действительность, символичны: там, где прежде все кончалось, все стало прозрачным, сквозным.

Таков Чехов. Его герои очерчены внешними штрихами, а мы постигаем их изнутри. Они ходят, пьют, говорят пустяки, а мы видим бездны духа, сквозящие в них. Они говорят, как заключенные в тюрьму, а мы узнали о них что-то такое, чего они сами в себе не заметили. В мелочах, которыми они живут, для нас открывается какой-то тайный шифр, -- и мелочи уже не мелочи. Пошлость их жизни чем-то нейтрализована. В мелочах ее всюду открывается что-то грандиозное. Разве это не называется смотреть сквозь пошлость? А смотреть сквозь что-либо -- значит быть символистом. Глядя сквозь, я соединяю предмет с тем, что за ним. При таком отношении символизм неизбежен… Чехов, истончая реальность, неожиданно нападает на символы. Он едва ли подозревает о них. Он в них ничего не вкладывает преднамеренного, ибо вряд ли у него есть мистический опыт. Его символы поэтому непроизвольно врастают в действительность. Нигде не разорвется паутинная ткань явлений. Благодаря этому ему удается глубже раскрыть звучащие на фоне мелочей символы,»[11]

Безумовно, одним із найзначущих символів у п’єсі є сам вишневий сад. Прослідкуймо, як конкретно він реалізується в тексті.

Ремарка на початку: . Уже май, цветут вишневые деревья, но в саду холодно, утренник. Окна в комнате закрыты.

Прочитавши п’єсу до кінця, можна вже у цій початковій фразі побачити весь сюжет п’єси. Але не будемо поспішати

Про вишневий сад говорять у п’єсі усі головні його персонажі. Найбільше болить він Любові Андріївні Раневській, що через загрозу продажу родинного маєтку повернулася з Парижу після п’ятирічної відсутності, пов’язаної зі смертю її молодшого сина Гриші. І коли Лопахін пропонує вирубати вишневий сад, це викликає протест з її боку і з боку її брата Гаєва:

«Лопахин - Только, конечно, нужно поубрать, почистить… например, скажем, снести все старые постройки, вот этот дом, который уже никуда не годится, вырубить старый вишневый сад

Любовь Андреевна- Вырубить? Милый мой, простите, вы ничего не понимаете. Если во всей губернии есть что-нибудь интересное, даже замечательное, так это только наш вишневый сад.

Лопахин- Замечательного в этом саду только то, что он очень большой. Вишня родится раз в два года, да и ту девать некуда, никто не покупает.

Гаев- И в «Энциклопедическом словаре» упоминается про этот сад.

Лопахин(взглянув на часы)- Если ничего не придумаем и ни к чему не придем, то двадцать второго августа и вишневый сад, и все имение будут продавать с аукциона. Решайтесь же! Другого выхода нет, клянусь вам. Нет и нет

ФирсВ прежнее время, лет сорок-пятьдесят назад, вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили, и, бывало…

ГаевПомолчи, Фирс.

ФирсИ, бывало, сушеную вишню возами отправляли в Москву и в Харьков. Денег было! И сушеная вишня тогда была мягкая, сочная, сладкая, душистая… Способ тогда знали…»

Цей діалог одразу розкриває характер відносин між основними персонажами. Ранєвська і її брат Гаєв – романтики, що вбачають у вишневому саду символ ідилічного існування і краси (і тут на пам'ять проситься Шевченків «Садок вишневий», з його атмосферою затишності і краси). Лопахін – тогочасний капіталіст-цинік, що все вимірює грошима. А от Фірс, старий, відданий аж до абсурду своїм панам, слуга – практик, він, так само, як і Лопахін оцінює лише продукт – вишню.

Підтекстом насичені слова Ранєвської: «Любовь Андреевна(глядит в окно на сад)- О, мое детство, чистота моя! В этой детской я спала, глядела отсюда на сад, счастье просыпалось вместе со мною каждое утро, и тогда он был точно таким, ничто не изменилось.(Смеется от радости.)Весь, весь белый! О, сад мой! После темной, ненастной осени и холодной зимы опять ты молод, полон счастья, ангелы небесные не покинули тебя… Если бы снять с груди и с плеч моих тяжелый камень, если бы я могла забыть мое прошлое!»…

Любовь Андреевна- О мой милый, мой нежный, прекрасный сад!.. Моя жизнь, моя молодость, счастье мое, прощай!.. Прощай!..

І якщо в уявленні «романтиків» вишневий сад має постійний епітет «білий» і з ним вони пов’язують і сврю молодість і свої найкращу сподівання, що не здійснилися, то з капіталістом і прозаїком Лопахіним асоціюється безнадійне слово «сокира:

«Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишневому саду, как упадут на землю деревья!». І так само безнадійно в кінці п’єси тричі, як погребальний дзвін, звучить стук сокири по вишневих деревах.

Підсумки

Отож, аналіз як кореспонденції, так і творів Чехова свідчить, що його зв’язки з Україною не обмежувалися лише родинними пов’язаннями. Українська земля, українська мова й українська культура – от коріння, на якому зросла його творчість.

 


[1] МАРИЯ ПАВЛОВНА ВСПОМИНАЕТ... Воспоминания М.П.Чеховой в записи С.М.Чехова. 1946 – 48 гг. http://www.antonchekhov.ru/pdf/Maria%20Pavlovna.pdf

[2]Воспоминания М.П. Чехова о брате. http://my-chekhov.ru/memuars/chekhov2.shtml

[3] Михаил Чехов Путь актера М.2006

[4] Мова Денис – актор театру Садовського

[5] М. К. ЗАНЬКОВЕЦКАЯ. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ Статья А. М. Борщаговског о Публикация Н. И. Гитови ч

http://www.old.imli.ru/litnasledstvo/

[6]М.Нестеровart-nesterov/ru ©1862-2014

[7]Іван Овечко Чехов і Україна Мюнхен – Грилі 1973

[8] Бахмут – зараз м. Артемівськ, Луганської області

[9] Дійсний факт, який відмітив Чехов

[10] И. А. БунинъВоспоминанiяПариж 1950АВТОБIOГРАФИЧЕСКIЯ ЗАМЕТКИ

[11]Белый А. Критика. Эстетика. Теория символизма: В 2 т. М., 1994. Т. 2. С. 356--368.

На фото:  К.Трутовський. Нічь на Духів День.




Коментарі

 


RSS 2.0 contacts home